Первые пять отрывков из книги размещены в виде отдельных статей сайта — их легко найти по названиям. Каждый из них не обязательно является продолжением предыдущего. Нумерация отрывков соответствует только последовательности их размещения их на сайте.
Глава 19. КГБ — это навсегда (продолжение)
Путь в разведку
За возможность перейти из контрразведки в разведку я должен быть благодарен тоже начальнику отдела Калякину. В начале 1983 года я как-то обмолвился на совещании в Апатитском горотделе о том, что хотел бы попасть на службу в разведку. Помнится, мой вышеупомянутый коллега Колпаков тогда удивился: «Зачем тебе это надо? Потом до конца жизни своя же наружка будет тебя пасти!» Но высказанное желание без внимания не осталось – в конце года кадровики Управления предложили готовиться к отъезду в Москву. После некоторых формальных приготовлений съездил в столицу на собеседование, прошел там всякого рода тестовые проверки и экзамен по русскому языку. Не без гордости скажу, что все из примерно сорока кандидатов получили на экзамене по родному языку «двойки» и «тройки». «Пятёрок» не было вообще, моя «четвёрка» оказалась единственной. Ничего более о поступлении в разведку, об учёбе в Москве и, тем более, ничего о характере и содержании службы в системе Первого Главка КГБ рассказывать не буду – иначе не поймут меня бывшие коллеги.
Апатитский горотдел в 1983 году был одним из лучших по показателям, поэтому незадолго до моего убытия в Москву Калякин пошёл на повышение – стал начальником 6-го отдела в областном Управлении. На его место в Апатиты прибыл Лосев Владимир Павлович, руководивший отделом до перевода в 1993 году в Ленинградскую область (Я его уже упоминал ранее, рассказывая о партназначенцах в системе КГБ).
Забегая вперёд, скажу, что в сентябре 2000 года он возвратился в Мурманскую область уже в качестве Главного федерального инспектора. Немногим ранее, летом того же 2000 года, от заместителя губернатора Селина Александра Анатольевича я узнал, что моя кандидатура предложена на должность ГФИ (на тот момент я уже несколько лет был внештатным консультантом губернатора Евдокимова по вопросам экономической безопасности). Через несколько дней меня действительно вызвали на встречу с сотрудником аппарата полпреда Президента в СЗФО Бульбовым. Главный вопрос, который он мне задал при собеседовании, был такой: «Вы сможете нагнуть губернатора, когда нам это потребуется?» Помнится, я ответил, что это вряд ли потребуется, поскольку Евдокимов никогда не будет действовать вопреки интересам государства.
Бульбов Александр Арсеньевич, 1956г.р., генерал-лейтенант полиции, с 2000 по 2003 — главный федеральный инспектор аппарата полномочного представителя президента Российской Федерации в Северо-Западном федеральном округе, до 2007 — директор департамента оперативного обеспечения Госнаркоконтроля, в 2010 приговорён к трем годам лишения свободы условно за мошенничество и превышение полномочий.
Спустя несколько дней губернатор поделился со мной новостью – на должность ГФИ в Мурманск приедет Лосев В.П. Решение это принял лично полпред Президента в СЗФО Черкесов В.В., знавший Лосева по совместной службе в питерском Управлении КГБ. Губернатор тогда же предположил, что мне может быть предложена должность инспектора в аппарате ГФИ, поскольку Лосев меня знает, как своего бывшего подчиненного по Апатитскому горотделу. Честно говоря, мне этого вовсе не хотелось, и на моё счастье так не случилось — Лосев остался единственным штатным сотрудником полпредства в Мурманске. А через полтора года Евдокимов предложил мне стать одним из его заместителей.
Черкесов Виктор Васильевич, 1950г.р., с 1975 года сотрудник КГБ СССР, в 1992-1998 – начальник УКГБ по С.-Петербургу и Ленинградской области, в 2000-2003 – полпред Президента в СЗФО, с 2003 возглавлял Госнаркоконтроль, с 2008 — глава «Рособоронпоставки», в 2010 решением Президента отправлен в отставку.
Как позже стало ясно, никакой видимой практической пользы для региона от присутствия в нём ГФИ не было, да и не могло быть – он не участвовал в принятии каких-либо хозяйственных и административных решений. Сложилось впечатление, что его работа заключалась только в представительстве и соглядатайстве по линии полпредства. В то же время, по своему статусу он вполне мог (и должен был) глубоко и всесторонне знать обстановку в регионе и влиять на неё. Надо признать, что рабочем столе у ГФИ Лосева всегда был открыт блокнот, исписанный его рукой, а остальное пространство было загромождёно кипами разных документов с печатным текстом. Кроме того, у него была возможность вести активный личный приём граждан (а это самый надёжный и продуктивный способ изучения обстановки). Однако в приёмной возле его кабинета всегда была пустынная тишина. Будучи вице-губернатором и часто общаясь с ГФИ в течение семи с половиной лет, я не отмечал его глубокой осведомлённости, по крайней мере, в оперативной обстановке в регионе. Роль ГФИ сводилась в основном к присутствию на различных совещаниях, коллегиях, собраниях и торжественных мероприятиях. По терминологии добрых советских времён, ГФИ осуществлял контроль за «воплощением в жизнь установок партии и правительства».
В 1983 году служить под руководством Лосева мне практически не пришлось. К моменту его перевода из Североморска в Апатиты в поселке Полярные Зори было создано целое отделение в составе Апатитского горотдела УКГБ. Руководителем отделения стал майор Макаров Вадим Иванович. До этого он служил старшим о́пером в Апатитском горотделе и отличался тем, что умел составлять хорошие документы. Это качество всегда высоко ценилось в «конторе». В этом отношении он стал ещё одним моим наставником – помогал оттачивать любую бумагу. Так было в последние несколько месяцев моей службы в контрразведке. В отделении уже появились новые молодые сотрудники, им уделялось основное внимание руководства, а меня к тому времени считали уже достаточно опытным и самостоятельным о́пером. В начале лета 1984 года Лосев и Макаров узнали о моём предстоящем переводе в разведку и вообще сочли «отрезанным ломтём». Агентуру, оперативные контакты и дела оперучёта я передал своему преемнику Василию Секкеру, отгулял короткий отпуск и отправился на учёбу в Краснознамённый институт КГБ СССР им. Ю.В. Андропова (КИ, ныне – Академия внешней разведки).
Учёба в КИ оказалась не столь напряженной, как на Высших курсах КГБ. В Минске всё было намного конкретнее, практичнее и приземлённее. Минск выпускал готовых оперативных сотрудников — из аудитории курсанты сразу шли в поле, на оперативную работу. Случались, конечно, ошибки в кадровой работе при наборе новобранцев – не у всех впоследствии получалась работа с агентурой. Знаю несколько примеров, когда начинающий сотрудник, понимая, что у него не клеится оперативная работа, просился на перевод в информационно-аналитическое подразделение или в кадры. Но в целом Минск, наряду с Высшей школой КГБ в Москве (с 1993 года – Академия ФСБ) был главной кузницей кадров советской контрразведки.
Не лишним будет вкратце пояснить, что понятие оперативной деятельности включает в себя не только агентурную работу (изучение и привлечение людей к негласному сотрудничеству), но также проведение различных специальных мероприятий, проверок, разработок, ведение дел оперативного учёта, получение и обработку информации ограниченного доступа. Сотрудники контрразведки (в отличие от своих коллег-разведчиков) обладают также умением и правами проведения первичных процессуальных действий (задержания, обыски, допросы и т.д.)
В институте разведки обучение длилось от одного до трёх лет – это зависело от многих факторов. Соответственно, программа была гораздо шире и глубже (по крайней мере, для трёхгодичников). Ряд спецдисциплин контрразведывательной направленности повторял учебную программу ВК, но преподавание велось на более академическом уровне, с бо́льшим объёмом теории и практических занятий. Необходимость «повторения» контрразведывательного курса объяснялась просто. Состав слушателей КИ включал две категории – действующие сотрудники контрразведывательных подразделений и лица, не имеющие практического опыта оперативной работы — новобранцы, подобранные сотрудниками центрального аппарата из числа выпускников гражданских ВУЗов (в подавляющем большинстве это были москвичи). Для вторых обучение велось «с нуля», а первые (опера́ со стажем – все с периферии) как бы повторяли пройденное. Это было отнюдь не лишним, потому что учебные программы оказались схожи только на первый взгляд. Можно сравнить учёбу на ВК и в КИ, как обучение в техникуме и университете.
Сразу после поступления в КИ все слушатели отправились на целый месяц в военный учебный центр в городе Остров. Я там оказался во второй раз, поскольку летом 1977 года тоже в течение месяца проходил военные сборы в том же учебном центре по профилю военной кафедры авиационного института (хотя тогда из нас готовили не разведчиков, а ракетчиков). Сборы в этом центре проводились для студентов и курсантов самых разных военных специальностей со всего Советского Союза. В 1977-м я там стажировался в обслуживании ракет стратегического назначения. На кафедре института мы изучали ракету «8К63» (именно такие были поставлены на Кубу в период Карибского кризиса), а на сборах после института стажировались уже на следующей модификации «8К84» (сейчас обе они – музейные экземпляры).
Военные сборы в КИ проводились в том же центре, но уже на базе Псковской дивизии ВДВ. Они были очень напряженными – упор делался на физическую и парашютную подготовку. Тогда я детально вспомнил рассказы своего отца о службе в Свирской десантной дивизии на Северо-Западном фронте, куда он был направлен после очередного ранения. Позволю себе не пересказывать этот фрагмент из уже написанной мною семейной истории, а привести его здесь без сокращений.
Из воспоминаний отца
«Во время боя под Сталинградом 27 августа 1942 года пуля из немецкого противотанкового ружъя (калибр 7,92 мм) пробила отцу левое плечо под ключицей и вышла сзади через лопатку. Он потерял сознание и едва не умер от большой потери крови. Спасшая его санитарка рассказала потом, как бойцы похоронной команды тащили его за ноги к общей яме-могиле, как она услышала его стон и тем самым спасла. На спине у отца остался след от этого ранения, который мы – дети с любопытством рассматривали – круглый, похожий на солнышко шрам диаметром около 5 см с лучиками от центра. Ранение было очень тяжёлым, больше двух месяцев (до ноября 1942 года) он лечился в госпитале города Бийска (Алтайский край). Левая рука после ранения долгое время почти ничего не чувствовала и не действовала. Чтобы она не болталась и не мешала при ходьбе, отец засовывал её под ремень…
… По совету госпитального врача он настойчиво разрабатывал руку, постепенно к ней возвращалась чувствительность и сила. Лишь через полгода после ранения очередная медицинская комиссия признала его годным к службе без ограничений и тогда состоялся поворот в его фронтовой судьбе – он оказался в воздушно-десантных войсках. «Птенцы Сталина» — так их тогда называли…
… Хорошо запомнился рассказ отца о парашютной подготовке. Особенно страшными были прыжки с воздушного шара. Он поднимал на 250-300 метров над землёй плоскую площадку из досок размером полтора на полтора метра. Никакого ограждения, только две скамейки, на которых сидели четыре человека – трое курсантов и один выпускающий. Отец рассказывал, как один из офицеров-курсантов, когда его столкнул выпускающий, ухватился за край площадки и не мог самостоятельно расцепить руки, при этом он страшно матерился и умолял выпускающего, чтобы тот бил его по пальцам каблуком сапога. Не суметь совершить прыжок означало неминуемое списание из десантных войск. Таких прыжков во время подготовки было несколько и те, кто их совершил, уже ничего не боялись. Прыжки из самолёта, по сравнению с прыжками с воздушного шара, были удовольствием. Первый учебный прыжок из самолета состоялся в марте 1943 года. Прыгали с лыжами, на которых потом надо было идти до места сбора около трёх километров. Лыжи были привязаны к поясу тесёмкой. Она у отца порвалась от рывка в момент раскрытия парашюта, он со смехом рассказывал нам, как сверху наблюдал за полётом оторвавшихся лыж. После приземления пришлось сначала отыскивать эти лыжи, но к месту сбора он не опоздал. Парашютная подготовка была первым этапом обучения на курсах, после которого курсанты частично отсеивались. Много внимания уделялось физической подготовке. Кормили на курсах хорошо и к моменту их окончания отец был крепышом, левая рука уже работала в полную силу. За своё крепкое телосложение и физическую силу он получил от сослуживцев прозвище «Саша-бычок». Все курсанты должны были избрать себе псевдоним. Почему отец (Алексей) выбрал имя «Саша», он не рассказывал (возможно, в память о подруге своего детства — двоюродной сестре Шурке Марфиной). Имя это пристало к нему на всю жизнь. Под ним узнала его на фронте и моя мама, так и называла его потом до конца жизни. Естественно, все родственники и товарищи тоже называли его то Сашей, то Алексеем Петровичем, что иногда сильно удивляло непосвящённых посторонних. В моей семье сын-первенец и старший внук тоже получили имя Саша в честь их деда и прадеда …»
Для нас — слушателей КИ прыжки с 50-метровой парашютной вышки тоже были несравнимо страшнее, чем из самолёта АН-2. Когда прыгали первый раз, внизу каждого встречала женщина-психолог – заглядывала в глаза, что-то спрашивала и внимательно следила за поведением, снимая реакцию на стресс.
Тяжесть парашютной подготовки была для всех слушателей примерно одинаковой. А вот многокилометровые марш-броски по лесам с автоматом и с полной выкладкой давались всем по-разному. Для оперо́в-офицеров с периферии это было почти развлечением, а москвичи, набранные «с улицы», за редким исключением страдали в буквальном смысле. Помню, как с трудом пробежав пару километров, некоторые из них со стоном стаскивали сапоги и бежали дальше босиком – ноги были стёрты до крови. Но пройти надо было без потерь — таковы были условия учений. Поэтому «калек» не бросали, тащили их под руки и даже на плечах.
Большинство художественных фильмов и книг формируют ошибочное представление о том, что разведчики и контрразведчики – это обязательно немножко супермены, способные стрелять «по-македонски» (с двух рук в движении) и убивать пальцем или ребром ладони. Такие специалисты действительно есть, но не в оперативных, а в специальных подразделениях минобороны, госбезопасности и милиции (никак не хочется называть её полицией). Оперативный состав должен работать, в первую очередь, с информацией и с источниками информации. Уметь хорошо стрелять и драться тоже желательно, но не обязательно. За относительно недолгий срок своей службы (16,5 лет) я вдоволь настрелялся из своего табельного «макарова», из «калашникова» и много из чего ещё – но только в тире. Надо было уметь стрелять, но никто не требовал от оперо́в виртуозного владения личным оружием. Точно так же не требовалось владеть искусством рукопашного боя, хотя это поощрялось. Один преподаватель на Минских курсах любил повторять, что главное оружие оперативного сотрудника госбезопасности – авторучка.
Увы, сегодня в теории разведки и контрразведки вообще не осталось никаких секретов – всё раскрыто и разжёвано до мелочей не только в открытой литературе, но и в художественных фильмах. Поэтому я не открою никакого секрета, уточняя для своих читателей разницу между контрразведкой и разведкой. Минск учил курсантов вести оперативную работу, прежде всего, внутри своего государства, среди советских граждан. КИ готовил слушателей к работе с иностранцами на чужой территории. Подавляющее большинство негласных помощников КГБ из числа наших сограждан привлекались к сотрудничеству на идейно-патриотической основе. Среди агентов советской разведки за рубежом идейных единомышленников было тоже немало (по крайней мере, до краха СССР), но основная масса помощников привлекалась на материальной основе (за вознаграждение) или на основе морально-психологической зависимости (на компрматериалах). Если Минск учил выявлять врагов среди своих, то КИ готовил к приобретению помощников из числа иностранных граждан и ведению информационной работы в чужой среде. Но в целом и то, и другое направление в работе органов госбезопасности тесно переплетены.
Особое внимание в КИ уделялось языковому обучению. Те слушатели, которым повезло попасть на английский (он самый простой и лёгкий в изучении), за время обучения могли взять второй язык (например, столь же простой испанский). Особенно трудно было «китайцам» и «японцам» — они, как сомнабулы, до поздней ночи бродили по коридорам (чтобы не уснуть), бормотали вполголоса свои «мяукания» и перебирали пачки рукописных карточек, на которых были начертаны какие-то тараканы (иероглифы). Доставшийся мне немецкий был для меня совершенно новым и незнакомым – всю жизнь до этого пытался учить английский. Но уже после месяца занятий мы могли худо-бедно говорить и писать. Обучение языку велось в группах по четыре человека, по несколько часов ежедневно в течение всего срока учёбы. По результатам каждого семестра проводились экзамены. Языковые знания оценивались по десяти параметрам (словарный запас, произношение, беглость речи, грамматика, восприятие текста на слух, пересказ услышанного, понимание незнакомых идиоматических и жаргонных выражений, юмора т.д.) Поскольку знание языка было обязательным требованием, за неуспеваемость следовало неминуемое отчисление – после первой сессии такая судьба обязательно постигала нескольких слушателей. Но в порядке вещей были и такие прецеденты, когда ценой удивительного упорства и бессонных ночей отдельные «неспособные» слушатели пробивали свой языковый ступор. Преподаватели их чувствовали, помогали и иногда «спасали» от отчисления после первого экзамена.
Мне язык дался легко. Абсолютно по всем десяти критериям на всех шести экзаменах получил отличные оценки. Результат проявился сразу по прибытии в Берлин в 1987 году – всё, что было где-то написано, понимал полностью (документы, газеты, объявления, афиши, вывески и т.п.). С восприятием устной речи было поначалу сложнее – восточные немцы говорят быстро, нечётко, со множеством искажений). Зато классический западный «хохдойч» воспринимался легко и понятно. Старшие коллеги и непосредственные руководители в первую очередь проверяли, насколько вновь прибывшие сотрудники готовы к устному общению с немцами. Через месяц после прибытия мне передали на связь первого агента – гражданина ГДР. На встрече мы с ним как-то сразу разговорились. Мой товарищ, который нас знакомил, молча слушал пару минут, потом вдруг тихо произнёс себе под нос: «Зашибись!» Больше на предмет владения языком меня не проверяли.
В КИ мне наконец-то представилась возможность получить водительские права. Без этого нельзя представить себе работу за рубежом. В Минске обучение автовождению почему-то прекратилось за несколько лет до моего призыва. На третьем курсе КИ все слушатели сели за руль. Обучались вождению недолго – через неделю теории уже ездили с инструкторами по столице на учебных чёрных «Волгах». У меня с этой практикой связано одно необычное воспоминание – чуть не наехал на актёра Игоря Костолевского. На парковке у тротуара обернулся назад и потихоньку начал трогаться, но тут же ударил по тормозам – впереди, опершись двумя руками на капот, стоял ошарашенный Костолевский. Я вышел, чтобы извиниться, но первым попросил прощения он сам – хотел перейти улицу в неположенном месте. Распрощались взаимно вежливо.
Загранкомандировка
По прибытии в Берлин состоялась еще одна короткая однодневная стажировка в езде по городу. Это оказалось гораздо проще, чем в Москве, немцы — очень дисциплинированные водители. В последующие три года я исколесил всю ГДР, в будни — по работе, а по выходным – куда хотелось. Но в Западный Берлин (в гости к «врагам») до разрушения берлинской стены мы выезжали только на общественном транспорте или шли пешком. В ГДР все наши сотрудники разъезжали на «Жигулях» ВАЗ-2106 с немецкими номерами. (Из классической жигулёвской линейки эта модель оказалась самой удачной.) За каждой машиной закреплялось двое сотрудников. В будние дни ездили по мере необходимости, а на выходных по очереди — один в субботу, другой в воскресенье (но это было очень условно, противоречий никогда не возникало).
Про загранкомандировку можно вспоминать бесконечно – это был, пожалуй, самый необычный период жизни. Ничего конкретного о содержании службы в тот период я, естественно, не напишу – это может быть темой для воспоминаний только в компании сослуживцев. Здесь же полагаю возможным лишь очень коротко изложить то немногое, что не имело прямого отношения к оперативной деятельности.
Как правило, в загранкомандировку нас направляли на три года, после чего дважды могло последовать продление на один год. Трёхлетний срок не продлевался только в тех случаях, если у сотрудников не было результатов в информационной работе. Кроме того, в любой момент могло последовать досрочное откомандирование из-за какого-либо серьёзного проступка. На третьем году моей службы в Германии такое чуть было не случилось. Расскажу об этом для того, чтобы отметить одну неприятную особенность кадровой работы в тот период.
Общеизвестно, что далеко не все сотрудники оперативных подразделений разведки получали возможность выезжать в долгосрочные загранкомандировки (это касалось всех направлений, не только ГДР). Мне повезло – выехал сразу после обучения, что случалось не часто. Большинство выпускников КИ направлялись в подразделения на территории СССР и порой годами ожидали своей очереди на выезд, который мог не состояться вовсе. Со мной в берлинском подразделении оказался коренной москвич, прибывший на год позже меня. Было очевидно, что это чей-то протеже – в Москве он служил в отделе кадров, оперативной работой никогда не занимался, языком практически не владел. Однажды этот кадровик (назову его так) насмешил всех до слёз. В служебном кабинете, где мы находились вдвоём, раздался телефонный звонок, он взял трубку. Позвонивший немец представился, назвал имя нашего отсутствующего товарища, которого хотел услышать, и просил передать, чтобы тот перезвонил в любое удобное время. С грехом пополам уясняя просьбу, кадровик несколько раз переспрашивал и повторял последние слова звонившего — «ганц игаль?» (ganz egal — в буквальном переводе «абсолютно всё равно). Потом пришёл наш отсутствующий коллега и услышал от кадровика, что ему звонил какой-то Ганс по фамилии Игаль. Разумеется, такого контакта ни у кого не было. Всё прояснилось, когда немец позвонил повторно и пересказал свой разговор с кадровиком. С тех пор к тому накрепко пристала кличка «Ганс Игаль».
Но упомянул я его по более серьёзному поводу. В связи с объединением Германии в 1990 году Представительство КГБ в ГДР спешно сворачивало свою деятельность, уезжали все сотрудники. Но в конце 1989-го этого ещё никто не ожидал. Однажды в будний день мы вдвоём с тем самым кадровиком находились в рабочем кабинете. По какой-то причине я не убрал в карман своё служебное удостоверение, а положил его на рабочий стол среди бумаг (за это позже получил нагоняй от руководства). В течение дня я несколько раз выходил из кабинета, не покидая здание представительства, а собравшись идти домой на обед, удостоверения своего на столе не обнаружил. Перерыл все бумаги — безуспешно. Сосед по кабинету сочувственно качал головой, помогал искать. В удостоверении не было никакой секретной информации (только фотография и номер), но утеря его грозила серьёзным взысканием. Доложил руководству, написал покаянный рапорт, изложив все обстоятельства. Служебное расследование оказалось очень быстрым. Наутро я уже получил новое удостоверение. Никаких санкций не последовало, потому что всем было очевидно — удостоверение исчезло внутри служебного здания, иначе бы я не смог войти в него через вахту (контроль был строгим). Также все понимали, что самому мне не было никакого смысла уничтожать своё удостоверение. Обвинений в адрес моего соседа по кабинету никто в тот раз не высказал, но однозначный вывод для себя сделали все. Мотивация была всем понятна — кто из двоих проштрафился, тот уедет первым, увеличивая шансы второго на продление командировки. Однако, для нас обоих загранкомандировка закончилась практически одновременно, и не только для нас. В 1991 году Представительство КГБ в ГДР было ликвидировано, как и сама ГДР.
Обстановка в стране резко изменилась в самом конце 1989-го. В ноябре прекратила существование знаменитая берлинская стена – граница, окружавшая Западный Берлин. Меньше, чем через год (в октябре 1990-го) произошло окончательное объединение двух немецких государств. Это совпало с завершением третьего года моей командировки. Продление, естественно, не последовало не только для меня, но и для всех моих коллег, в том числе и тех, кто прибыл в Германию позже меня. Это была тихая, молчаливая, добровольная немецкая революция, санкционированная руководством Советского Союза. В одну из летних пятниц 1990 года граждане ушли на выходные в ГДР, а в понедельник фактически оказались в ФРГ. За выходные дни полностью обновились витрины и ценники во всех магазинах, на прилавках оказались только западногерманские товары. Всё, что было произведено в ГДР, лежало навалом и за несколько дней было распродано по символическим ценам — моток качественной немецкой пряжи за 1 марку ГДР, (прибл. 30 копеек), пластиковые лыжи «Germina» за 10 марок и т.п. Поля со спелой картошкой, кукурузой и прочим урожаем остались в тот год неубранными. Народные предприятия (VEB) и совхозы (LPG) были ликвидированы и распущены. Восточные немцы (кроме госслужащих, военных и активистов СЕПГ) проявляли сдержанные ожидания каких-то изменений к лучшему, но никакой эйфории в преддверии объединения двух Германий у них не было. Только разрозненные группы подвыпившей либеральной молодёжи весело и шумно галдели, размахивали флажками, крушили остатки разрисованной ими же берлинской стены. Надо признать, что по отношению к русским и к военным в советской форме никаких эксцессов вообще не было. Немцы прекрасно понимали, что именно СССР сделал объединение возможным. ГДР всегда была самой развитой, состоятельной и благополучной страной восточной Европы. Однако, уместна поговорка, что хорошего всегда бывает мало. Тогда, в 1990-м расчётливые по натуре восточные немцы ожидали ещё более сытой и богатой жизни под крылом ФРГ. Прозрение пришло к ним через несколько лет, когда стало очевидно, что граждане восточной Германии обречены оставаться людьми второго сорта. Разумеется, не все, но подавляющее большинство. Теперь для бывших граждан ГДР актуальна другая русская поговорка: «Что имеем — не храним, потерявши – плачем». Это не моё пропагандистское суждение, а факт. После 2000-го года мне доводилось регулярно бывать в Германии, и в каждой поездке я старался как можно больше разговаривать с немцами – таксистами, официантами, медсёстрами, знакомыми предпринимателями и т.п. Все они едины во мнении – ГДР очень многое потеряла и проиграла в результате объединения. Ещё более категорично рядовые граждане (восточные немцы) осуждают антироссийскую и миграционную политику канцлера Меркель. Однако, немцы есть немцы – законопослушание для них превыше всего, поэтому никаких антиправительственных волнений там никогда не будет.
По-немецки прагматичное руководство ФРГ быстро нашло применение для служащих армии и полиции ГДР. Совсем иначе – драматично и даже трагично складывалась ситуация для бывших сотрудников госбезопасности. «Штази» — так на презрительном жаргоне местные либеральные демократы именовали служащих МГБ ГДР (сокращение от Staatssicherheit – государственная безопасность). Приблизительно сто тысяч (!) сотрудников МГБ ГДР не просто оказались на улице – их шельмовали, преследовали, избивали, их детей не пускали в школы и детсады, им не давали трудоустроиться. Очень многих арестовали. Уличные активисты вели себя по отношению к ним агрессивно — брали штурмом здания МГБ, захватывали архивы, картотеки. В забаррикадированных помещениях МГБ сотрудники срочно уничтожали оперативные документы, прекрасно понимая, что ждёт местную и заграничную агентуру в случае расшифровки. Наши советские коллеги — сотрудники Представительства КГБ СССР тайком забирали у «немецких друзей» (так мы называли коллег из МГБ) и с риском для жизни выносили под своей одеждой наиболее ценные оперативные документы. А было что уничтожать и сохранять, чтобы не отдать в руки новым хозяевам. Разведка ГДР во главе с легендарным Маркусом Вольфом фактически работала только на Советский Союз и заслуженно считалась одной из самых эффективных спецслужб мира. У сотрудников контрразведки ГДР, естественно, тоже не было никаких секретов перед советскими друзьями. Напротив, МГБ ГДР фактически являлось зарубежным филиалом КГБ СССР.
Это было самое настоящее предательство со стороны советского руководства – подлое и бессмысленное. Предательство не только по отношению к братской ГДР, но и к собственной стране. Горбачёв оказался безнаказанно последовательным предателем — за ликвидацией ГДР последовал вывод ГСВГ (Группы советских войск в Германии), потом ликвидация всей западной группы войск, роспуск Варшавского договора и в итоге уничтожение самого Советского Союза.
Продолжение вскоре последует. Предыдущие пять фрагментов книги можно прочесть на сайте в разделе «СТАТЬИ».